Поскольку мы с тобой говорим в Ереване, назови первые три ярких впечатления, которые здесь с тобой приключились. Это твой первый визит в Армению?

— Да, в первый раз. Яркое впечатление — это дорога из Грузии, из Тбилиси в Ереван, когда там начались вот эти горные участки, Алаверди. Наверное, всё пока. Мы тут немного, и мы ничего, по сути, кроме клуба и немножко бульвара, не видели.

А насколько ты вообще в курсе того, что происходит сейчас в политической жизни Армении?

— Мы очень внимательно за этим следим

Вот как, по-твоему, если перед правителем стоит такой выбор: либо мы вывозим армян из Арцаха и, соответственно, отдаём эти территории Азербайджану. Либо же мы, понимая, что враг нас превосходит, всё равно идём защищать землю, на которой жили и живут армяне?

— Ну, вполне понятный выбор. Я не правитель, у меня простая человеческая логика. Я бы, конечно, сделал всё, чтобы сохранить свою страну. Т.е., возможно сделал бы то, что делает Пашинян. Честно говоря, это довольно сложный конфликт для понимания со стороны. Вот тут как раз можно сказать, что «всё не так однозначно». Но у нас много друзей-армян, и для нас всё просто — мы тут безоговорочно на стороне Армении.

Не было ли какой-то тревожности в контексте того, что вы приезжаете в непростое для этой страны время, играете музыку, хотя большинству людей вроде бы и не до музыки сейчас?

— Конечно, была. Были опасения, и то, как складывается эта гастроль, и то, что она названа «Рассыпающийся тур» — уже всё не зря. И тут на каждом шагу у нас всё рушилось, рассыпалось, менялись планы. Опасения, конечно, были и они до сих пор есть. Сейчас я всегда, если говорю по-русски, готовлюсь, что мне придётся что-то объяснять. Раньше я даже превентивно объяснял, но потом понял, что в основном люди нормальные, и человек к человеку относится нормально всегда. А вот толпа к толпе уже относится так, как толпа может мыслить.

Мы ещё немножко попозже поговорим про твой тур, который сейчас происходит. Ты сказал, что много что шло не по плану, например, что именно?

— Практически всё. Начиная с того, что незадолго до концертов, у нашего басиста Митьки украли загран. И это сразу поставило крест на его грузинской части тура. Потом наш собственный трансфер из Хельсинки был полон приключений. Мы прилетели в Стамбул, самолёт пустой, никакого багажа не привёз, потому что в Хельсинки за 30 минут до нашего вылета началась забастовка грузчиков, и они не грузили никакой багаж. Поэтому мы, во-первых, не знали, что багаж потерян. И узнали об этом только тогда, когда наш рейс в Ереван отменили, потому что это был первый день, когда началась война в Арцахе. После этого мы узнали, что и багаж тоже потерян. В общем, мы провели в Стамбуле совершенно не запланированные два дня, каждый день турецкая авиалиния утверждала, что всё будет 100%, следующим рейсом он точно полетит. Мы приезжали в аэропорт, они до последнего не объявляют отмену, потом рейс снова отменяют, значит, ещё один день в Стамбуле. Багаж так и сидит в Хельсинки, хотя все говорят разное. В конце концов, мы плюнули и улетели в Тбилиси. Это означало некоторую смену планов, потому что мы собрались все здесь, в Ереване, и репетировали мы в Ереване, но без меня, потому что я застрял в Стамбуле.

Я приехал в Тбилиси, парни тоже приехали в Тбилиси, там мы встретились. Значит, когда мы ждали начала концерта, в нескольких кварталах вокруг вырубили свет. Мы к этому моменту были уже настолько закалённые этими реалиями «Рассыпающегося тура», что мы как-то очень по-философски к этому отнеслись, всё-таки мы философский рок-квартет, верно? Короче, мы решили, что мы либо дождёмся электричества, либо сыграем в акустике. Но, в конце концов, свет появился, было всё нормально.

Потом мы приехали сюда. TUF (концертная площадка в Ереване — прим. ред.) очень долго колебался, они хотели отменять концерт, опасались, что, возможно, какие-то экстремистские ребята зайдут и устроят погром, поэтому они закрывали все окна, делали музыку тихо. Такая, на самом деле, ужасная картина. Мы наблюдаем историю, но это выглядит ужасно.

В итоге больше всех обломался Митька, который ждал нас тут, чтобы сыграть с нами громкий концерт, в итоге нам пришлось играть квартирник. Но, к счастью, мы давно уже на сцене и знаем, что делать в таком случае. Мы поставили вместо бочки басовой картонную коробку, заглушили всё и выставили всю громкость под эту картонную коробку. И звучало очень деликатно. Мы послушали запись, и на ней слышны все инструменты, хотя я весь концерт мучился, потому что у меня был офигенный комбик, но звучал на единичку, а гитара была Fender и это была «пыкалка» такая. Такое сочетание не любит малой громкости. В общем, всё, что могло идти не так, шло не так.

А в Ереване вообще как публика вас встретила, какие эмоции?

— Слушай, так же как и в Тбилиси. В Ереване публика офигенно нас встретила, они все нас знают, все знают все песни. Но, с другой стороны, когда я спросил, «а кто тут из Еревана?», поднялась одна рука. Эта публика — это наши релоканты, Москва и Петербург. Это люди, которые ходили на наши концерты в нулевых, в десятых. Они потом подходили и говорили: «А я был на презентации такого-то альбома в 11-ом [году], а я начал ходить на вас в 2005-ом». Ну, т.е. эти люди нас знают, поэтому они нас приняли хорошо. Там были армяне, но их было очень немного, но им тоже, кстати говоря, понравилось.

Хотелось бы ещё немного поговорить про эмиграцию. Я сейчас задам очевидный и, возможно, не совсем корректный вопрос. По каким причинам пришлось уехать из России и сколько времени ты уже живёшь в Финляндии?

— Было бы очень заманчиво ответить, что я уехал, потому что почувствовал, как меняется климат, как, знаешь, канарейка в угольных шахтах, когда появляется угарный газ, умирает первой. Что на меня были какие-то гонения или какое-то диссидентство. На самом деле, ничего этого не было. Я уехал, просто потому что мог и хотел. Это была импульсивная покупка. Неоднократно я жалел. Постоянно спрашивал себя, совершил ли я правильный поступок или нет. И не навредил ли я, например, своим детям, тем, что увёз их в Финляндию от русскоязычной среды. Но постепенно стало понятно, что нет. А когда началась война* против Украины, стало понятно, что это было не зря, это правильно (*Роскомнадзор настаивает, что спецоперация в Украине не является «нападением, вторжением либо объявлением войны»).

А почему именно Финляндия?

— У меня там были знакомы в IT. И потом эта страна рядом с Россией, с таким же точно климатом. Там можно было сесть на «Аллегро» и через 3,5 часа ты увидишься с родителями. Это не какая-нибудь Канада, откуда хрен долетишь. А еще климат — вот в Ереване +27, и уже сложно находиться. Так что да, Финляндия, Скандинавия.

Была ли какая-то ощутимая разница в отношении к русским в Финляндии до 24 февраля 2022 года и после?

— Ты знаешь, нет. Финны они вообще очень разумные ребята, они просто не собираются в толпы, поэтому они очень адекватно мыслят и понимают, что относиться надо к людям по их поступкам, по конкретным поступкам. Поэтому, если что-то и изменилось, то, может, появилось какое-то сочувствие дополнительное. Такого, типа, «вали-ка ты к себе туда», такого не было. По крайней мере, я не видел. Но с другой стороны, я в таком пузыре нахожусь айтишном, что там всё немножко по-другому: и язык абсолютно другой, и люди относятся друг к другу нормально, скажем так. Так что я ничего такого не увидел.

Если мы разделим то, что ты делаешь, сколько процентов от чего это будет? Я так понимаю, ты работаешь программистом или…

— Я работаю в IT.

Т.е. музыка сейчас — это скорее больше как хобби?

— Это прекрасный вопрос, как я его люблю (иронизирует). Музыкой я занимаюсь с 89-ого года, а IT я занимаюсь с 94-ого. Однажды мы со знакомым финном спорили о том, что можно считать хобби. Он сказал правильную вещь: «Если ты платишь с этого налоги, то это не хобби». Я плачу с этого налоги.

А как тогда происходила запись последнего альбома Trevlig Resa? Вы собирались вместе где-то в какой-то стране?

— Нет, к сожалению, она происходила не так весело, как мне хотелось бы. Это были ковидные годы, и на какое-то время все границы закрылись, поэтому мы всё делали через интернет. Мы пересылали друг другу записи, отслушивали, комментировали. В принципе, у каждого из нас есть домашняя студия, и если у тебя фонограмма, выставленная в ноль, соответственно, опять-таки в ноль записываешь свою партию и присылаешь на мастер-компьютер. Мастер-компьютер стоял у меня дома, я там всё собирал, выкатывал миксы на всеобщее обозрение, и мы слушали. Единственное, конечно, не всё можно было записать дома. Большинство барабанов мы записали в Москве на JustStudio у «Оргии Праведников», они наши хорошие друзья. Что-то было в Питере записано. Одну песню мы записали практически живьём на Горохова 19, это студия, где мы писали «Старьё и медляки». Но, в целом, партии наложения — бас, электруха, вокал, всякие клавишные, скрипка, аккордеон и всякая-всякая интересная мелочь, звуковые коллажи — всё это делалось дома. Такой веселухи, как на «Старьё и медляках», к сожалению, не было. И это очень расстраивало, на самом деле, потому что то, что называется momentum, вот этот поток — он периодически терялся. Сложно было находиться в потоке и других в этом потоке держать, потому что удалёнка это удалёнка, всё-таки.

Сейчас, в 2023 году, на ваши концерты приходит столько людей, сколько вы ожидаете?

— Понимаю твой вопрос. Это, знаешь, раньше мы, конечно, расстраивались и даже опускались до такой глупости — спрашивали людей в зале: «А что ж вас так мало пришло?». Но это, знаешь, «ошибка выжившего», верно? Те, кто в зале, они же пришли, надо спрашивать тех, кто не пришёл — они тебя не услышат. Поэтому я в какой-то момент понял, что те, кто в зале, они самые большие друзья, потому что они нашли время и деньги, и пришли не куда-нибудь в этот вечер, а на наш концерт. Поэтому ты должен быть благодарен, что ты собираешь вот это число людей в этом городе.

С тех пор всё стало гораздо проще. Я в Риге играл для пяти человек. Это был один из лучших концертов моего сольного тура, потому что там совсем были другие вайбы и какое-то очень тёплое чувство после него осталось. Хотя, казалось бы, кто-нибудь мог бы спросить: «А тебе не жалко, что собралось только пять человек?». Да, конечно, мне обидно, я бы хотел видеть пятьсот, но это был бы другой концерт.

Ты сказал про другие вайбы — а в чём различие?

— Ну, смотри, ты один пришёл на мой концерт. Я, естественно, не буду вести себя как стадионный карлик-шут, верно? Мы будем говорить, я буду что-то петь, рассказывать, показывать, гораздо больше откроюсь, и ты тоже откроешься гораздо больше. Там примерно такое и произошло. Когда в зале пятьсот человек, ты уже не будешь сильно душевничать, потому что жесты должны быть крупнее, шутки понятнее. Где там пять человек — это разговор. Где пятьсот человек — это уже концерт громкий, но неизбежно некоторые вещи огрубляются, чтобы быть заметнее.

С каким настроением ты встретил 24-ое февраля прошлого года?

— С прекрасным настроением, потому что когда я проснулся, было секунд тридцать, когда я не знал, что началась война. Это был ещё один хороший февральский день. А потом я получил в ватсапе от Сашки: «Ты новости читал?». И я полез в новости (вздыхает). И у меня просто перед глазами вот так вот эти заголовки поплыли: «Танковая колонна идёт на Киев», «Высадились тут, высадились там», «Ракетный обстрел Харькова», «Ракетный обстрел Днепра»... у меня реально вот так вот в глазах всё лезло друг на друга. И было ощущение, что сейчас всё бесповоротно сломано.

С каким настроением вы после 24 февраля отправились в тур? У меня вот словно сразу встал выбор — имею ли я право веселиться, когда где-то погибают люди?

— Все делали этот выбор. Кто-то делал выбор пойти на концерт и объяснил себе это как-то. Кто-то перестал слушать музыку. Я, например, год ничего не писал. То же самое группы — все группы делали выбор, одна за другой. И мы, естественно, тут же устроили экстренное совещание, стоит ли нам продолжать тур. В конце концов решили, что мы всё-таки сыграем эти концерты (вздыхает). Я не помню, какой конкретно был главный аргумент в пользу того, что надо продолжать играть концерты. Возможно, что пропаганда шарашит со всех страниц, люди разобщены. Может сложиться впечатление, что ты совсем один. А когда видишь в зале сколько-то людей, которые думают также, как ты, тебе станет немножко повеселее и появятся силы быть собой дальше.

Как бы ты охарактеризовал аудиторию, если сравнить Москву и Питер до 24-го февраля, и людей из регионов, которые приходили на концерты уже после? Изменился ли общий вайб среди слушателей?

— Я сейчас не помню, изменилось ли что-нибудь. Ну, было какое-то ощущение, что катастрофа вокруг и все искали какой-то поддержки в глазах, вот это вот всё. Ощущение какой-то бережности всего этого.

Ну, а не было такого, что, например, в прошлые годы ты выходишь на сцену и видишь в зале программистов, математиков, писателей — интеллектуально развитых людей, скажем так. А потом видишь, что остались только…

— Интеллектуально неразвитые люди (смеётся).

Ну, грубо говоря, которые уже включили телевизор и больше не стали его выключать.

— (смеётся) Да-да, я сейчас, конечно, скажу, что в России на концертах The Dartz после того, как уехали «все лучшие», остались только «интеллектуально неразвитые». Не дай бог ты это вырвешь из контекста, я тебя найду (смеётся)! На самом деле, нет, ничего не изменилось. Ну, из России, конечно, уехало много. И из нашей публики уехало тоже много, и мы теперь встречаем этих людей в этих всех городах. Мы здесь много встретили народу знакомого, в Белграде это было, в Берлине это было.

Но точно такие же люди остались и в России. Если человек нормально чувствует и у него есть совесть, какая разница, как он развит. Эмоционально, эмоционально должен быть развит! Мы отыграли все договорённые концерты и больше не организовывали новых. И я не играл концерты вообще до марта 2023 года.

А как встретили новость о мобилизации?

— Ну, как-как, ужаснулись! Я из Финляндии читаю новости. Изнутри я даже не могу себе представить, что там Сашка и Митька чувствовали, передвигаясь по городу и как-то шкерясь от всех этих стрёмных людей, избегая спускаться в метро… Человек не так должен жить в своём городе, в своей стране. Фигово мы встретили известие о мобилизации.

Пару дней назад я смотрел интервью с Борисом Гребенщиковым*. На вопрос «Вступило ли человечество в эпоху войн?» тот ответил: «Война идёт всегда». Согласен ли с ним? (*Борис Борисович Гребенщиков признан иностранным агентом)

— У тебя очень развёрнутые вопросы. Я сейчас просто скажу «да» (смеётся). Я согласен, да, война действительно ведётся всегда.

Как думаешь, может ли искусство, в частности, музыка как-то помочь предотвратить войны?

— Я думаю, нет. Но оно может помочь людям не втянуться в это, оно может уберечь людей от чего-то. Но, с другой стороны, если ты уже слушаешь The Dartz — и я сейчас не говорю, что это какая-то высокодуховная музыка и её слушают высокодуховные люди, но допустим это так. Так вот с большой вероятностью ты так и будешь продолжать слушать The Dartz и у тебя будет аллергия на вот эту полемику людоедскую. Если ты не слушаешь The Dartz, совершенно не значит, что ты плохой человек.

Хорошо, вот, допустим, есть Шаман...

— Это обратная ситуация. Тут мы приближаемся к феномену «радио тысячи холмов». Это часть пропаганды. Если музыка, песни становятся частью пропаганды, то кого-то они могут, конечно, оболванить ещё больше. Кто-то ведь всерьёз воспринимает вот эти все штучки.

Хотя, я, честно говоря, хотел бы надеяться, что вот эти все откровенно нацистские клипы с копированием всей этой символики, значит, эстетики, лозунгов и даже какой-то покадровки Германии 30-х гг. — это чей-то очень скрытый демарш, чей-то стёб. Потому что ну не может человек на серьёзный щах в кожаной чёрной форме выкидывать вперёд правую руку и петь «Я русский!». Сам Шаман, понятно, «надет на руку» и открывает рот. Но те, кто его продюсирует, не могут не понимать, что они делают.

Кажется ли тебе, что сейчас от тебя нужно что-то новое? Как от музыканта, у которого есть свои слушатели, свои поклонники.

— И да, и нет. У многих, да я думаю, даже у всех, кого я знаю, такой диссонанс случился после 24 февраля [2022 года]. Те, кто пели весёлые песни, дурашливые, спросили себя: «Можем ли мы это продолжать, или от нас сейчас нужно что-то другое?» Потому что тебя же слушают люди и любой певец, любая медиа-фигура — это авторитет, к мнению которого могут прислушаться. И многие либо перестали писать что-то, либо начали писать агитки, что тоже не очень хорошо.

Честно говоря, я так для себя и не нашёл ответ на этот вопрос «что требуется от тебя?». С одной стороны, будь собой, да? С другой стороны, вот был ты собой двадцать лет до этого, что, в общем-то, не очень спасло от нынешней ситуации. Значит, тебе надо начать делать что-то другое, что ты не делал до этого. Писать агитки я не умею. А высказаться на нынешнюю тему… опять-таки, не все могут сделать так, чтобы это не звучало, как агитка, верно? Вот я высказался в марте в песне «Другая жизнь», ну это агитка. Это хорошая песня, потому что я вижу, как люди реагируют на неё. Мы, кстати, вчера её сыграли с группой, и там народ плакал и хлопал очень долго после этого. Но это агитка. Люди видят себя в этой песне, люди находят какую-то надежду для себя, но это агитка. То ли это, чем нужно сейчас заниматься? Я не знаю. Вот я сейчас выпустил сингл, совершенно никак с войной не связанный, и я опять себя спрашиваю: «А кому это сейчас нужно?». Но об этом всём есть песня «Другая жизнь». Как там поётся-то, господи: «Кому нужны сейчас твои промыслы / Кто их придёт заберёт».

Ты сегодня это сказал, что The Dartz позиционирует себя как философский рок-квартет. Почему философский? В чём, в целом, философия группы?

— Нас как-то так обозвали, и нам это очень понравилось. Мы теперь всегда так говорим. Мы когда вшестером на сцену выходим, особенно приятно представляться «философским рок-квартетом». В Тбилиси мы играли втроём, и это тоже был «философский рок-квартет». Не надо слишком серьёзно к этому относиться и думать, что там какая-то философия за этим [стоит]. С другой стороны, если б я был БГ или был хотя бы в настроении на полчасика растечься [мыслью] по древу, я бы, конечно, какую-нибудь философию сюда бы приплёл, но это просто прикольное название, как и «The Dartz» тоже. Понимаешь, в чём дело, тексты пишу я или там Игорь, это мы. Мы продолжаем быть собой. У нас есть какая-то система ценностей, какая-то философия, следовательно, эта философия будет и в песнях.

Дальше зависит от системы ценностей. Если она фиговая, какая-нибудь людоедская система ценностей, значит, и философия будет соответствующая. В моём случае, я такой… романтичный человек с аллергией на товарища майора и на всякие лозунги, поэтому у меня и философия будет соответствующая, и она проявится в песнях. Поэтому говорить о том, какая философия The Dartz, ну это примерно как говорить, какая моя философия по жизни. Моя философия по жизни — вот я взял коньяку и с тобой треплюсь. Какая моя философия? Не знаю.

На мой взгляд, со временем философия, ценности группы изменились. Есть ли у тебя такое ощущение?

— Нет, такого ощущения у меня нет, они нисколько не изменились. С первой же песни «Ирландские поминки»: «Я продам свой паспорт / Двину все пластинки / Брошу всё и созову / Ирландские поминки». Это, по-моему, определило весь вектор. Убери ты слово «ирландские» и будет вот какое-то общее настроение всей последующей темы.

Ты сказал, что философии нет, есть какая-то система ценностей. Назовешь три важных ее пункта?

— Первый — это друзья. Второе — путешествия. Третий — это историческая перспектива. В этом плане очень показательна песня «Переверни страницу». Она — я недавно понял для себя — это augmented reality («дополненная реальность»). Ты смотришь на что-то современное и видишь, как это было сто лет назад, тысячу лет назад. Что эта история продолжается. А началась она не вчера, и не завтра закончится, просто она сейчас выглядит вот так.

Группа появилась в 1997 году. Были ли какие-то музыканты, которыми ты вдохновлялся, когда начал писать первые работы?

— Да я вдохновлялся огромным количеством музыкантов. Я слушал весь классический рок, я слушал «Аквариум», я слушал… В 97-ом Вовка Казачок, впоследствии известный как Эрмано, притащил кассеты Clannad и Dubliners, ужасно нам понравилась эта музыка.

Идея была очень простая: записать качественно альбом. Потому что до этого мы в школьных группах играли довольно много, записывали дома на магнитофон, и это всё так говёно звучало. Особенно когда это переписывалось неоднократно, получалось всегда всё очень плохо. У нас была идея в кой-то веки записать в нормальной студии хотя бы один альбом. После этого можно было и разойтись. Я уже забыл, на какой вопрос я сейчас отвечаю? (смеётся)

Про вдохновение. Какими группами ты вдохновлялся?

— Я тебе сказал, какими: весь классический британский рок. Если брать там какую-то большую пятёрку, то это, конечно, «The Beatles», «Pink Floyd», пусть это будет «The Who», пусть это будет «Procol Harum» и… Блин, на самом деле, в пятёрку это не влезет всё. Там будет и арт-рок, и «King Crimson» там будет, и «Yes», и «Genesis» ранний. Вот всем этим. Из нашего я, конечно, обожал и продолжаю обожать «Аквариум».

Считаешь ли ты, что, когда музыкант уже «нашёл своё звучание», как-то понял, что ему в своём творчестве ближе по стилю звучания, надо ли ему смотреть на своих коллег по цеху, которые играют в том же стиле, в том же жанре? Или же ни на кого смотреть не нужно и делать только так, как ты сам придумал?

— Это, кстати, хороший вопрос. Честно говоря, я считаю, что это не обязательно. Мы, по-моему, Trevlig Resa как раз делали, вышел то ли новый альбом «Сплина», то ли ещё какой-то альбом какой-то команды, за которой я пристально слежу. Специально не слушал, чтобы не сбивать себе прицел.

Но, понимаешь, во-первых, ты не один, у тебя группа. Все музыканты, так или иначе, общаются с другими, все что-то слушают, все что-то слышат, поэтому это всё составляется из вклада, например, четырёх человек в музыку. И как-то, таким образом, и образуется вот эта наслышанность и современное звучание. Я, например, могу вообще ничего не слушать, но всё равно будет звук современный, потому что есть Митька, который играет в огромном количестве команд, есть Игорь, который играет в огромном количестве команд, и есть Сашка, который слушает кучу музыки и очень не любит старый скучный рок. Так что, как слушатель, музыкант может слушать всё что угодно. Как музыкант — ему лучше слушать себя и своего внутреннего демона.

Хочу немного поговорить про последний альбом, Trevlig Resa. У вас были такие ситуации, что кто-то, например, мог написать: «Слушаю вас с две тысячи бородатого года, всё классно, но последний альбом вообще не зашёл»?

— Конечно, люди пишут так постоянно. Пфф, как будто это что-то плохое.

Вас это не задевает?

— Ну, раньше задевало. Раньше нам бы хотелось, чтобы наш альбом любили все, кто слушал нас до этого, плюс ещё миллионы новых слушателей. Но, например, когда мы выпустили Proxima Parada — это было тектоническое явление во вселенной The Dartz, потому что народ уходил просто сотнями, потому что это было настолько не похоже на то, что мы делали раньше. Мало того, что это какой-то рок прямо, так это ещё какие-то арабские мотивы, какая-то психоделия, там, арт-рок… Ну, народ привык слушать «Ирландские поминки», верно? Ну, так он и слушает эти «Ирландские поминки» до сих пор, в чем проблема? Вот, и после Proxima Parada меня перестало это волновать, я просто увидел, что это совершенно нормальное явление.

Была ли какая-то основная идея, которую вы хотели вложить в альбом Trevlig Resa?

— Trevlig Resa — это про то, что всё может исчезнуть в любой момент. И вот если оно исчезнет, а ты останешься, как ты будешь себя вести. Вот это Trevlig Resa. Это прекрасно соотносится с названием — «в добрый путь». В общем, это такой себе альбом-катастрофа. Как, впрочем, и Proxima Parada. Но в Proxima Parada там более-менее понятно, что это за катастрофа. В Trevlig Resa, несмотря на то, что альбом вышел в конце 2021-го, уже там есть композиция «Десять минут» и «Раскалённая вольфрамовая нить», так что…

Что сейчас для тебя главное в музыке?

— Тут Гребенщиков* сказал лучше всех, наверное, никто лучше не скажет. И я тоже лучше не скажу. Он сказал: «Музыка — это домик для ангела, куда вселяется твоя душа на время, когда звучит эта музыка». Вот и вся идея музыки. Домик — это может быть что-то типа фонаря такого красивого ажурного, это может быть что-то такое кельтское, это может быть сбитый из досок скворечник группы «Н. О. М» (смеётся). Это может быть что-то «дартсовское». Музыка — лампа особого света. Главное — твоя душа где-то в другом месте, когда слушает музыку. И в этом как раз критерий хорошей и плохой музыки, что если твоя душа никуда не переселяется, то это, возможно, говно, а не музыка. (*Борис Борисович Гребенщиков признан иностранным агентом)

А если мы здесь немножко поговорим о каких-то технических штуках, но вопрос тот же самый. Есть ли что-то такое, что должно быть в каждом альбоме, в каждой песне The Dartz? Какие-то аккорды, какие-то пасхалки?

— Этот вопрос открывает поле для огромного количества дурацких шуток, на самом деле. В каждой песне должно быть соло на басу минут на пять в середине, это залог успела (иронизирует). Другая дурацкая шутка, что в каждой песне должен быть куплет и припев. Но ведь это же не так, верно? В каждой песне должен быть бридж, но это не так. Каждая песня должна быть в си миноре — это как раз «Proxima Parada». Но вовсе необязательно.

На самом деле, тут много очень разных вариантов. Например, я в одно время увлёкся вот этими сублиминальными подкладками, текстурами, когда на заднем плане что-то шевелится, шероховатое такое, движется, мерцает. И я, кстати, думаю, что это очень важная часть песни, чтоб там была какая-то текстура на заднем плане. Но, опять-таки, не обязательно. Нет вообще никакого рецепта, кроме того, что это должно увлекать твою душу куда-то в другое место на время звучания песни.

Какие вообще сейчас есть творческие планы? Стоит ли нам ждать нового альбома, нового сингла?

— Ну, а вы сингл, который в августе вышел, все послушали? Я не тебя спрашиваю, а миллионы читателей этого интервью. Вы сначала старые релизы все послушайте, потом будем говорить о новых (иронизирует). Сейчас в планах что-то выпустить нет, но что-то выйдет обязательно.

«Что-то» — это будет твой сингл или это сингл The Dartz?

— От The Dartz пока ждать нового чего-то не приходится, потому что мы в разных странах, нам стало очень сложно встречаться вместе. Собственно, одна из причин этого «Рассыпающегося тура» здесь, в Тбилиси и Ереване, была просто, чтобы увидеться. Увидеться по-человечески, хрен с ними, с концертами (шутит). Скорее, это будет что-то в моём сольном… каталоге.

Я недавно смотрел одного блогера, у него выпуск так и назывался: «Почему в мире сейчас так много плохой музыки?». Его основная мысль в том, что хорошей музыки меньше не стало, просто её сложнее искать. Насколько ты согласен с этим? Или хорошей музыки стало меньше, чем, условно, 20 лет назад?

— Я не хочу отвечать на этот вопрос на серьёзных щах, ей-богу. Знаешь, почему в 70-е было так много хорошей музыки?

Слишком мало исполнителей?

— Потому что был очень хороший качественный кокаин. Потом появились добавки, присадки, появились достаточно скверные наркотики, и начались 80-е, с их синтезаторами и переобработанными барабанами (смеётся). Не стало меньше хорошей музыки, просто надо концентрироваться на том, что хорошего ты можешь найти, а не на том, как много плохого ты находишь попутно. Восемьдесят процентов чего угодно — дерьмо. Это было всегда. Во времена «Битлз» было точно так же, просто лейблы не занимались тем, что откровенное дерьмо.

А почему сейчас занимаются?

— А сейчас ты сам себе лейбл. Вот я сам своё дерьмо выпускаю, ничего не стоит между мной и слушателями. И это, на самом деле, благословение, а не проклятие. Во времена The Beatles ты должен был прийти куда-нибудь на Денмарк Стрит, заинтересовать издателей, у которых, как правило, были вкус или хотя бы чутьё на деньги. Поэтому, всё, что дошло до нас, как правило, качественное и классное, а то, что не дошло, оно и не должно было дойти. Но первично, я думаю, это кокаин.

Хорошо, так и запишем (смеётся). У меня всегда было такое отношение к группе, что у вас такая нишевая музыка. Прав ли я? И, если я прав, был ли это осознанный выбор? Т.е., мы играем то, что нам самим нравится, при этом понимая, что это будет не так популярно, как песни БГ или Цоя. Или же просто так получилось, что мы играем то, что нам нравится, а кто слушает, тот слушает.

— Ну, БГ и Цой тоже не особо задумывались над тем, чтобы делать что-то такое, что будет таким же популярным как что? Они просто писали песни, которые они писали, которые нашли отклик у большого количества людей. Наши [песни] не нашли отклика у такого большого количества людей, значит, это то количество энергии, которое мы можем принести в мир. Любая музыка нишевая, на самом деле, кроме совсем уж каких-нибудь Coldplay или U2. Хотя, с другой стороны, U2, мне кажется, тоже очень нишевая группа, потому что, хоть там их и слушают, сотни тысяч на стадион приходят, но кого не спросишь: «U2? Ой, господи, какой ужас!». Все их знают, но мало кто их любит. Я шучу, конечно. Но с нами так, что, конечно, это нишевая музыка, но мы не задумывались, что давайте-ка сделаем нишевую группу и будем играть нишевую музыку. Мы играем музыку, которая нам самим очень нравится, вот и всё.

Хорошо, тогда отсюда вытекает следующий вопрос. Допустим, в каком-то небольшом русском городке, в том же Воронеже, друг друга нашли талантливые ребята, хотят играть какую-то музыку. Они порепетировали, нашли общий вайб и хотят выступать где-то, куда-то ездить. Но при этом у них музыка нишевая.

— Что значит нишевая? Чем она нишевая? Там поётся про программирование на КОБОЛЕ (COBOL), на языке программирования из 80-х?

Ну, пусть даже и так.

— Вот возьмём Тома Уэйтса. Это очень нишевая музыка. Но она притянула в эту нишу всех, кто кайфует от такого звука, от такой эстетики. Точно так же и этих ребят, им нужно искать людей, которые будут это слушать. И если они будут верны себе, то, может быть, они дождутся того, что они станут именем в этой нише. Нишевость — это, на самом деле, хорошая штука. Рано или поздно, если у тебя есть терпение, ты становишься именем в этой нише. И все, кто, так или иначе, в эту нишу попадает, им сразу же указывают — вот оно, главное имя этой ниши.

Может быть, ты можешь дать хотя бы один совет подобным ребятам, как им сделать так, чтобы о них узнали первые слушатели?

— Первые слушатели — это обычно фестивали, это интернет-паблики. Сейчас, конечно, очень сложно набрать ядро первых слушателей, в которых ты уже можешь какие-то концерты гарантированные играть и всё такое. Но то, что работает всегда — это фестивали, коллаборации, концерты на пару с кем-то, разогревы. То, что позволит тебя показать публике какого-то более раскрученного артиста, примерно схожего с тобой.

Вот мы так начинали. Мы выступили с «Башней Rowan», мы понравились этой публике, и их люди стали ходить везде за нами.

Какой последний альбом или, может, отдельный трек у тебя играл в плей-листе?

— Давай посмотрим. Давай запустим Spotify и посмотрим, что у нас тут. Ого, (смеётся) «Гражданская оборона — Звездопад». «Crash Test Dummies», я тут внезапно понял, что вот этот крутой глубокий голос трескучий из 90-х — это Crash Test Dummies. Мэтта Берри я послушал, я посмотрел этот сериал What We Do in the Shadows, и там Мэтт Берри одну из главных ролей играет, я его нашёл как музыканта. Так, вот я вижу, что я слушал Ди Курцмана… Интересный выбор! Steven Universe — очень нравится саундтрек, слушаю постоянно. Это то, что я сам нахожу и сохраняю себе в альбомы. Последним у меня висит альбом «Гражданской обороны», где он перепевает всякие хиты из мультиков и фильмов. Я услышал, как он поёт «Луч солнца золотого», полез смотреть, откуда это. Выяснилось, что это целый альбом «Звездопад».

Какая последняя прочитанная книга вызвала у тебя сильные эмоции?

— Я могу сказать, но только я не собираюсь её рекомендовать никому. Я сейчас мало читаю вообще-то. Из последнего, что вызывало во мне сильные эмоции: гнев, отвращение и прочее — но прочёл её до конца — мемуары Альберта Шпеера, главного архитектора и заведующего всей промышленностью Третьего рейха. Ну, потому что мы с сыном съездили в Нюрнберг и увидели, что там понастроил Шпеер, и я потом начал про это читать. Мне всё хотелось понять, как человек с таким талантом и эрудицией выбрал применить этот талант для того, что делал Гитлер. Вот как, что в голове у этого человека должно было быть. И как он сам это себе объясняет. У него потом было много времени написать эти мемуары, очень много времени свободного (иронизирует), книга большая. Так что вот, Альберт Шпеер.

Ты для себя нашёл ответ?

— Постепенно, да. Это, кстати, очень познавательно, поразительно… слово забыл… Поучительно! Он хотел, как лучше. Верил в это всё. И всю эрудицию, всё, что он понимал про архитектуру, про организацию пространства, принёс на алтарь Гитлеру. Он построил арену в Нюрнберге, придумал эти лучи, бьющие на километры в небо. Сейчас никакое шоу Rammstein не подойдёт и близко к тому, что устраивал Шпеер. Он думал, что так надо. Он думал, что так будет лучше, и он не хотел делать плохо.

Я не знаком с его биографией. Шпеер раскаялся?

— Он раскаялся. Ему дали срок, а не повесили, потому что он саботировал приказ Гитлера об уничтожении инфраструктуры и всего на свете в Германии. Когда Гитлер понял, что всё идёт к поражению, он отдал приказ взрывать мосты, заводы, чтобы ничего никому здесь не досталось. И Шпеер это саботировал.

(Ирэн, жена Ди, которая сидит рядом, комментирует: «Не раскаялся он»)

Ну, и последние два вопроса. Ты сказал, что не любишь давать советы, поэтому давай назовём это «пожеланием». Что бы ты мог пожелать читателям, которые прочитают это интервью, находясь в России?

— Наверное, я всё уже сказал. Всё, что я хочу пожелать людям, оставшимся в России, это держаться. Это всё сказано в песне «Другая жизнь», потому что эта песня посвящается всем, кто остался в России. Хотя, к сожалению, я думаю, что тот, кто уехал, давать совет оставшимся не имеет права — он уже не понимает, что там происходит.

А что ты можешь посоветовать тем, кто сейчас читает это в других странах, в частности, в Армении?

— Это очень непросто, за границей — это другие проблемы начинаются. Во-первых, если ты уехал в спешке, ты постоянно думаешь и мучаешься — а не совершил ли я ошибку, а не вернуться ли, а не навредил ли я своим детям, может, всё было не так уж и страшно, а что я буду здесь делать? Всякие бытовые, административные вопросы, но это везде так.

Сейчас всюду приехала молодёжь, которая уехала в последние два года. Я видел один из последних поездов «Аллегро», он был весь забит молодёжью с баулами, видно было, что эти люди покидают страну. Что им посоветовать я, опять-таки, не знаю. Внимательно читать законодательство страны, куда они приехали, и понимать, что они попали в более-менее дружелюбную среду, хоть так и не всегда кажется. Русским сейчас сложно быть везде. Как ни крути, лучшая страна для жизни русского человека — это Россия, если бы не одно «но». Но когда-нибудь это действительно будет так.